В издательстве «АСТ» вышла книга «Мой театр» ректора петербургской Академии имени Вагановой — главной школы классического балета в мире. Публикуем отрывок из мемуаров премьера Большого театра Николая Цискаридзе об его первых успехах: от звания заслуженного артиста России до «Золотой маски».
1.
Я же сказал критикам г. Москвы и Московской области по поводу своего дебюта в «Баядерке»: «Придите посмотрите, как надо гнуться, я вам погнусь». Теперь предстояло свое обещание выполнить. Я подумал: «О, я вам теперь точно погнусь!» А у меня же чудо-гибкость была, просто ее показать негде было. Придумал, что в финальной сцене Солора я буду ползти, ползти; там лесенка — с этой лесенки я буду тянуться к видению Никии. И когда она исчезнет, я умру, свернувшись прямо на ступенях в «кольцо» и так буду лежать, пока занавес не закроется.
Итак, завтра премьера. «Баядерка» готова. Но я в полной уверенности, что прощаюсь с балетом. Никому про это не говорю. Позанимался классом, порепетировал, пошел в балетную канцелярию к Наташе Усовой, тогда ее возглавлявшей. Мы с ней, близкой подругой Максимовой, дружили. Она сидела, разгадывала кроссворд, я ей что-то рассказывал, настроение ужасное. Ноябрь месяц, жуткая погода, ненавижу все, ухожу из балета, обдумываю, как жить дальше, надо же куда-то устраиваться на работу...
В этот момент зазвонил телефон, Наташа взяла трубку: «Да, да, да. Ой, как хорошо! Да, конечно, сейчас передам, да». Кладет трубку и говорит: «Цискаридзе, тебе „Заслуженного артиста“ дали». Я сижу абсолютно оглушенный…
А до этого, весной, в коридоре я встретил Лидию Ивановну, нашу машинистку, она: «Ой, Цискаридзе, сегодня твои документы отправили на „Заслуженного артиста“!» — «Да? Мне же только двадцать три года». — «Ты не волнуйся! Так всегда делают, раз пять пошлем, к тридцати годам звание и дадут, — пояснила сведущая Лидия Ивановна, — там никогда с первого раза не дают. Но хорошо, что начали так рано!»
Когда в актовом зале Министерства мне вручали звание, Н. Л. Дементьева — министр культуры РФ — сказала, что я первый артист за всю историю, кто получил «Заслуженного» в 23 года. До меня этот рекорд принадлежал М. Барышникову, ему это звание присвоили в 25 лет.
Это случилось позднее. Но, дебютируя в «Баядерке», я впервые выходил на сцену Большого театра в ранге «Заслуженного артиста РФ». Конечно, это известие меня окрылило, но от мыслей об уходе со сцены не избавило. Я ждал результата «Баядерки». Ведь никто не знал, чем закончится этот спектакль, — там же был камень с надписью «От Бога»!
И вот, первый выход Солора в спектакле, который до этого момента я ни разу не пробовал… Музыка! Я вылетел на сцену с такой скоростью, в таких шпагатах, которых от себя и сам не ожидал. Прежние исполнители эти прыжки делали скользящими по полу. Я тоже собирался сделать их по полу, но, видимо, от волнения — бац! — и полетел. На моем третьем pas de chat зал взорвался аплодисментами. Настроение мое начало улучшаться… С этого вечера все Солоры Большого театра стали делать первый выход «à la Цискаридзе».
В I акте «Баядерки» на сцене стоит статуя Будды. Я же улановский ученик. Галина Сергеевна любила повторять: «Если ружье висит на стене, оно должно выстрелить». Мне всегда не нравилось, что Солор в начале спектакля туда-сюда бегает, не обращая внимания на Будду, который в финале накажет за предательство, послав ему камень. И, когда мы обговаривали эту сцену с Улановой, я предложил: «А если я поклонюсь Будде?» Она сказала: «Хорошая идея, в этом есть смысл, Солор — человек верующий, и возмездие ему от этого Бога приходит». В общем, вылетев на сцену, первым делом я поклонился Будде…
Многие вещи, которые мы с Галиной Сергеевной тогда придумали, потом стали для «Баядерки» каноническими. Например, во II акте теперь все Солоры встают со своего места, хватаются за колонну в сцене Никии со змеей.
«Коля, понимаете, вы не можете сидеть равнодушно на троне. Вы не можете смотреть Никии в глаза, совершая предательство, — говорила Уланова, — в тот момент, когда Гамзатти протягивает руку, и на глазах у всех вы ее целуете, вы делаете выбор, принося любовь в жертву своей карьере, славе и богатству. Но вы поклялись Никии в любви на жертвенном огне…»
До меня все исполнители клялись стоя перед огнем, подняв одну руку вверх, другую положив на грудь. «Галина Сергеевна, а можно я так не буду клясться, этого жеста тут не может быть, какая-то католическая клятва получается». — «Конечно, вы должны клясться так, чтобы вашу руку как бы обжигал священный огонь…»
Станцевали мы I акт, потом II акт. Семёнова сидела в Директорской ложе очень довольная, аплодировала так, чтобы вся публика видела, мол, я — легендарная Марина Тимофеевна Семёнова — здесь и мне нравится то, что делает Цискаридзе!
Заканчивался III акт. Я нигде не «навалял». Наконец на меня упал камень «От Бога». Выгнувшись на ступенях, как туго скрученный лук, касаясь кончиками пальцев ног своей чалмы, я замер. Занавес закрывался под овации зрительного зала.
На спектакль поддержать меня пришла Максимова. Потом на сцену с поздравлениями пришел Васильев. Семёнова выглядела как никогда счастливой, даже со мной сфотографировалась. Я переживал, потому что Марина Тимофеевна знала, что мой Солор — работа с Улановой, но она не сказала ни одного плохого слова, наоборот, важно произнесла: «Это очень интересно и в духе того, что надо!» И тогда я подумал, подожду-ка с уходом из балета до премьеры новой «Жизели»…
2.
М. Л. Лавровский и Ю. К. Владимиров простояли в кулисах всю мою «Баядерку» и, когда спектакль закончился, подошли поздравить. Михаил Леонидович сделал мне большой комплимент: «Знаешь, вообще ничего общего с тем, что делали мы. Но это очень хорошо!»
В тот вечер кто-то из поклонников его спросил: «Миша, как вы относитесь ко всем сегодняшним новшествам Цискаридзе?» Он ответил: «Коля убедителен во всем, у него все оправданно. Потому это очень здорово!»
М. Л. Лавровский в моей жизни занимает особенное место. Я был бы счастлив, если бы он согласился стать моим педагогом-репетитором в Большом театре. Однажды я даже предпринял попытку поработать с ним, выписал совместную репетицию. Михаил Леонидович пришел, сел. Я прошел одну часть вариации, вторую, наконец слышу: «Коля, что тебе делать замечания, ты без меня все можешь!» Понимая, что он сейчас уйдет, я взмолился: «Михаил Леонидович, ну может быть…» — «Тебе смешно советовать, у тебя все хорошо!»
Иногда Лавровский подходил ко мне после спектакля или после класса, говорил: «Вчера видел тебя, то было прилично, а то нехорошо, надо исправить». Но чтобы каждый день приходить в зал и копаться скрупулезно в партиях с молодыми артистами, в те годы это было не для него. Михаилу Леонидовичу хотелось ставить, а не тянуть педагогическую лямку изо дня в день.
…Лавровский был единственным мужчиной-танцовщиком среди моих детских кумиров: Н.Павловой, Е. Максимовой, М. Плисецкой. Я не знал тогда, что он по маме грузин. С первого момента, как я увидел его на сцене, Михаил Леонидович произвел на меня неизгладимое впечатление.
У меня не было вопросов, кто этот человек, что он делает на сцене и какая у него профессия. Глядя на него, мне впервые в голову пришла мысль о том, что мальчику надо смотреть не на балерину, а на того, кто ее держит. Я этих партнеров, до Лавровского, не замечал, они мне были неинтересны.
Лавровский — первый, в ком на сцене я увидел настоящего мужчину: невероятно красивого и мужественного. Помню, как, учась первый год в Москве, я возвращался домой из Большого театра и вдруг подумал, как ужасно выглядел на сцене немолодой дядька в колготках, исполнявший отвратительную тарантеллу! Хочу ли я быть таким? Тогда я вдруг по-новому посмотрел на свою будущую профессию. Какой ужас! Первый раз мне пришла в голову мысль, что я бы ни за что не хотел, чтобы мой папа выходил на сцену в этих колготках. Мама права, позорная для мужчины профессия.
Надо понимать, что с малых лет меня окружали мужчины необыкновенного достоинства и воспитания. Ни один мужчина в доме, где я рос, не позволял себе сидеть, когда женщина входила. В память врезалась картина, как они — родственники и знакомые — сидели на веранде, играли в нарды. Уважаемые, солидные люди, образованные, с хорошим вкусом и отменным чувством юмора… И тут я на сцене… в колготках!
Когда холодало и в Тбилиси приходила осень, под шортики меня заставляли надевать колготки: темно-зеленые, темно-синие или темно-коричневые, за что во дворе мальчишки меня дразнили. Я эти колготки ненавидел!
И единственное, что меня тогда примирило с моим будущим в балете, — воспоминание о Лавровском. Я видел его в Тбилиси много раз. В те годы Михаил Леонидович руководил театром оперы и балета им. З. Палиашвили. Он еще танцевал. Я учился во 9-м классе хореографического училища и видел его последнее выступление в «Жизели». Для меня и теперь лучшего Альберта, чем Лавровский, нет. В Тбилиси он поставил балет «Порги и Бесс», сам в нем танцевал, это было очень интересно. Потом сделал у нас в театре версию «Ромео и Джульетты» своего отца, сжав ее в один акт. Получилась очень красивая сюита, Михаил Леонидович танцевал Ромео.
У меня хранится вырезанная из старого журнала «Балет» страничка с фотографией из «Жизели». На переднем плане опустившийся на колено Альберт — Лавровский, а сзади него Жизель — Михальченко уже уходит, словно растворяясь в луче света. Невероятной красоты фотография. Она висела у меня на стене тбилисской квартиры все детство. Я ее в Москву привез и над кроватью своей повесил.
Недавно И. П. Дешкова подарила мне замечательную пастель своего мужа — известного художника Валерия Косорукова, датированную 1964 годом. На черном листе белым контуром изображен М. Лавровский в партии Альберта из II акта «Жизели». Я спросил у Ирины Павловны разрешение —можно ли на свободной части листа Михаилу Леонидовичу написать что-нибудь на память. «Конечно, Коля! Там Валера как будто специально для этого оставил пустое место!» — сказала она. Лавровский, увидев рисунок, удивился, он не знал о его существовании. Прочитав его надпись, мне подумалось, что жизнь, прожитая на сцене Большого театра, прошла не зря: «Великому танцовщику и педагогу на память, с пожеланием творчества! P. S. Дорогой Коля! Желаю тебе удачи во всем. Твой старший коллега М. Лавровский. 3.10.2020».
3.
Декабрь 1997 года. В преддверии Нового года приближался ставший для меня традиционным «Щелкунчик». На тот момент в театре во власть вошла педагог Нины Ананиашвили — Р. С. Стручкова. Артист, который с ней репетировал, автоматически становился фаворитом в труппе, спектакль получал неукоснительно.
Партию Маши в тот раз танцевала Настя Яценко. Вместе с ней в зале появилась Стручкова. Раиса Степановна относилась ко мне тогда неплохо, однако я раздражал ее своим «непослушанием». Репетировать со Стручковой оказалось очень интересно. Она замечательно показывала и рассказывала. К тому же Раиса Степановна вызывала у меня колоссальный интерес, как ученица легендарной Е. П. Гердт — главного оппонента А. Я. Вагановой. Хотелось понять, в чем они не сходились? Меня методика интересовала. На мои вопросы, вместо ответов, Раиса Степановна сразу переходила в наступление, повторяя «это ваша вагановская деревенская школа…».
Стручкова не жаловала ни Семенову, ни Уланову. Что совсем не означало непризнание их таланта. Мне кажется, Раиса Степановна, как молодая балерина, которая шла вслед за Улановой, часто оказываясь в ее тени, много из-за этого претерпела в своей творческой жизни. Она любила рассказывать о том, что если бы Уланова не отобрала у нее «Ромео и Джульетту», то триумф в балете Л. М. Лавровского в Лондоне в 1956 году принадлежал бы ей. Хотя в Англии Стручкову тогда приняли хорошо, полюбили ее и очень почитали.
Видя во мне ученика «любимой» Галины Сергеевны, Раиса Степановна начинала со мной бороться в зале. Между нами все время происходили стычки. Репетируя «Щелкунчик», она постоянно пыталась переделать текст, переставить его, запрещая мне, то поднять ногу, то сделать, как положено у Григоровича, pirouettes. В итоге мы схлестнулись, я сказал: «Раиса Степановна, пока балет называется „Щелкунчик“, а не „Девочка Маша“, я переделывать ничего не буду. Или пока сюда не придет Юрий Николаевич и не скажет мне, что здесь переделать!» Стручкова кипела, грозила снять меня со спектакля. В какой-то момент терпение мое иссякло: «Хотите — снимайте, но перед этим спросите у Васильева! Он вам покажет, что здесь поставлено!» Я танцевал один в один его текст.
…В конце 1998 года С. Лунькину и меня за «Жизель» в редакции В. В. Васильева выдвинули на премию «Золотая маска». Параллельно с нами за «Сны о Японии» на эту же «Маску» претендовали Н. Ананиашвили с А. Уваровым и С. Захарова за «Спящую красавицу» в редакции С. Вихарева. К наградам и премиям я отношусь спокойно. Теперь. Но тогда я волновался невероятно, так мне хотелось получить эту «Маску». Как говорится, скрутило мальца!
Я был не в себе до такой степени, что, собираясь на церемонию вручения премии в Большой театр, вместо геля уложил свои длинные волосы жидким мылом. Ни один спрей в таком виде не брал мою шевелюру. Сработал только лак «Прелесть» столетней давности, оставшийся после мамы.
В театре, проходя мимо Директорской ложи, я увидел там Максимову, Васильева и Стручкову. Внезапно с криком: «Такие, как вы, разрушают искусство! Они всё купили, всё захватили!» — Раиса Степановна буквально кинулась на меня. Я замер от неожиданности, но в тот же момент мелькнула мысль: видимо, Ананиашвили «пролетела», а мне премию дали…
На сцену вышли: Васильев, вручавший «Маску», и уже взявшая себя в руки Стручкова. По иронии судьбы именно она объявляла имя победившего номинанта. Раиса Степановна вскрыла конверт и мертвым голосом произнесла: «Николай Цискаридзе». Я чувствовал себя невероятно счастливым, меня трясло и на глаза наворачивались слезы. Когда пришел в себя, то понял, что сегодня просто так из театра не уйду.
Набравшись храбрости, я вошел в Директорскую ложу, куда могут входить по статусу только народные артисты СССР и лауреаты Государственной и Ленинской премий. А я — ни то, ни другое, всего лишь заслуженный артист.
Там сидели: Васильев, Максимова, Коконин, кто-то из оперных и Стручкова. Я шагнул к ней: «Раиса Степановна, хочу вам сказать спасибо», — и подарил ей букет, который мне преподнесли на сцене. Не имея возможности при всех послать меня к чертовой бабушке, она нервно повела плечами: «При чем тут я? Это же не я ЗА ВАС голосовала!». «Но вы же все-таки назвали МОЮ фамилию», — улыбаясь, сказал я.
На следующий день, купив огромный букет цветов, я пришел в класс и подарил его Семёновой, сообщив, что получил «Золотую маску». «Выпьем за это вечером!» — просияла Марина, которая, конечно, уже была в курсе демарша Стручковой. Уходя из театра, в коридоре я столкнулся с Раисой Степановной. Она давай рыдать: «Деточка, я так перед тобой виновата, мне так стыдно. Я вечером поехала в храм, положила твои цветы у иконы! Я хочу принести тебе извинения, я плакала всю ночь, я не имела права говорить такие слова!» Вот на таких контрастах проходило мое общение со Стручковой. На протяжении многих, многих лет…
16+
Комментарии (0)