Ее студенческие годы и аспирантура пришлись на 1980-е – время настоящего взрыва в художественной жизни города. Еще учась на последних курсах университета, она начала работать в Русском музее. И в 1991 году стала первым хранителем отдела новейших течений. В 1993-м возглавила первый в Петербурге – соросовский – Центр современного искусства. Цель его создания – стимулировать развитие новых арт-технологий и просвещать местных неофитов в области contemporary art. Дело Сороса подхватил Форд: сейчас Фонд Форда финансирует институт Pro arte, где Екатерина Андреева преподавала в 1999–2000 годах новому поколению актуальных художников и критиков.
– Вы ведь из семьи ученых?
– Мой отец был известным античником, специалистом по гомеровской Греции, о которой написал несколько книг. Думать о современности тогда можно было, в частности, изучая рабовладельческую Спарту. И он думал исключительно об этом, даже где-нибудь в магазине, в очереди его занимали герои Троянской войны, Одиссей и древние спартанцы.
– Кто, как вы считаете, на вас повлиял?
– Таких людей было трое. Первый – мой отец Юрий Викторович Андреев, потом мой учитель – Иван Дмитриевич Чечот и, наконец, мой друг, художник Тимур Петрович Новиков. Им я многим обязана.
– Выбором жизненного пути тоже?
– Наверное, нет. Выбираю я обычно самостоятельно. Отец, как я сказала, был историком, а меня всегда интересовало именно искусство, и я некоторое время колебалась: стать художницей или искусствоведом? Но одна дама из Мухинского училища, увидев мои рисунки, сказала твердым голосом: «Хорошие искусствоведы нам нужны». В итоге я не стала барышней из тех, что, как писал Бенедикт Лившиц в книге «Полутораглазый стрелец», сначала вышивали кошечек крестиком, а потом резко стали авангардистками. Я решила пойти на кафедру истории искусства.
– Кто учился вместе с вами?
– Андрей Хлобыстин и его жена Алла Митрофанова, Аркадий Ипполитов, Олеся Туркина.
– Андрей Хлобыстин как-то рассказывал о временах, когда «мы были молоды и мир был у наших ног». Когда это было?
– Мы пребывали в таком состоянии духа примерно с 1987 года. В стране наступила полная свобода, можно было взять да и начать делать любую выставку. И мы – Андрей, Алла, Олеся, я – решили сделать выставку ленинградского нонконформизма от конца 1940-х до 1988 года. Мы впервые показали всю эту линию, начиная от Арефьева и заканчивая «Новыми художниками». Коллекционеры Римма Логинова, Юрий Позин, Анатолий Сидоров, Нина Костылева, Ирина Коренева, Борис Безобразов дали мне замечательные картины. На выставке проходили поэтические чтения, музыкальные вечера, художественные скандалы и потасовки – это было очень живое место. Кроме того, художники, связанные с Тимуром Новиковым и с фильмом «Асса», тогда были героями не только молодежи, но буквально всей страны, и, конечно, возникало ощущение, что мир у твоих ног. Его поддерживало и то, что границы открылись, мы стали ездить в Париж, Нью-Йорк, Берлин, где я общалась с такими легендарными людьми, как, например, Понтюс Хюльтен, Лео Кастелли или Рене Блок.
– Над чем вы сейчас работаете?
– Издательство «Азбука» заказало мне книгу про постмодернизм. Она рассказывает, как от 1940-х к нашему времени менялись представления о том, что такое современность. Я также закончила собирать биографическую книгу о Тимуре, которая будет называться «Врать только правду». «Только правду» мне рассказали его ближайшие друзья: Олег Котельников, Георгий Гурьянов, Сергей Бугаев, Ирена Куксенайте, Сергей Шутов, Айдан Салахова, Юрий Циркуль, Иван Сотников…
– Что вам нравится в людях?
– Когда я вижу, что человек творчески подходит к себе, мне с ним интересно. Нравится дружественность.
– Самая важная для вас работа?
– Та, которую я делала последней. Самое заветное – выставка Ольги Чернышевой «Зона счастья», ну и книга «Все и ничто: символические фигуры в искусстве второй половины ХХ века».
– Вы добились всего, чего хотели?
– Нет, конечно. Я бы хотела писать, как Панофский и как Энди Уорхол. Не скажу, что я могу этого добиться. Маяковский точно выразил это чувство: когда ревнуешь к успеху Коперника, а не к «мужу Марьи Иванны». По-моему, единственный, кто может сказать: «Да, я сделал все, что хотел», – Бог, после семи дней творения. Да и то неизвестно, захочет ли?
Комментарии (0)