Олег Фронтинский: «Блокада научила радоваться даже крупицам подлинных ценностей»

Я очень боюсь быть бестактным, взявшись за болезненную тему. Знаю, что многие предпочитают молчать о пережитом во время блокады. Важно ли говорить об этом жутком опыте?

Нужно говорить о блокаде уже хотя бы потому, что сейчас наконец проектируется посвященный ей музей. Я родился в феврале 1938 года в Ленинграде, на Васильевском острове, где и живу безвыездно. Все время блокады — 900 дней — оставался с родителями в осажденном городе, постигая искусство выживания в невероятных условиях.

В вашей семье вспоминали о блокаде, когда война закончилась?

Нет. В блокаду умер мой двоюродный брат. А отец едва выжил: работал на Табачной фабрике имени Урицкого, которая находилась на углу Среднего проспекта и 9-й линии, и чуть не погиб, попав рукавом в какой-то механизм. Еще до войны он потерял ногу, прокатившись на подножке трамвая, — потому и не пошел на фронт. Но бегал он на одной ноге очень быстро — не угонишься. Жили мы на 13-й линии в доме № 20, потом в маневренном фонде на 6-й линии, напротив снесенного сегодня кинотеатра. И вот уже долгие годы я обитаю на 24-й линии.

Расскажите, как оттаивал город после войны.

Мы с отцом ходили на парад Победы — это запомнилось. Мать привезла из Севастополя корову с во-о-от такими рогами — гигантскую, 30 литров молока давала. Этим молоком я расплачивался со своим преподавателем музыки. Но с музыкой я натерпелся… и перешел на живопись.

Было у вас в детстве и юношестве ощущение, что вы живете в социалистическом городе-саде, где есть парк «Василеостровец» с аллеей, конструктивистская фабрика-кухня, уютные дома? Или окраина Васильевского была мрачным местом с хулиганами и выпивающими рабочими?

Хулиганов тут действительно хватало — в наших краях остров кончался, а этот парк тогда только-только посадили. Кстати, у нас с моей женой Юлией Горской был общий учитель, художник и зодчий Армен Константинович Барутчев. И фабрика-кухня на пересечении Косой линии и Большого проспекта, да и все остальные, что были построены по городу, — все это его проекты. Теперь сюда специально приезжают иностранцы смотреть на эти памятники архитектуры.

Блокадный опыт отразился на вашем характере и авторском стиле?

Могу сказать, что он научил меня бережливости, граничащей со скупостью. Еще я научился радоваться даже крупицам подлинных ценностей, что действительно сказалось в моем дальнейшем творчестве. Так, при Хрущеве я легко пережил борьбу с излишествами в архитектуре: в проектировании экспериментальных домов работал над созданием сверхкомпактных схем многолучевых секций. Например, жилой дом широтной ориентации с шестью квартирами на лестницу в секции до меня никому не удавалось сделать. Закон экономии материалов и средств выразительности я вообще считаю основным законом искусства. Размышляя о природе творчества, я прочитал много книг — и полагаю, что ближе всех к пониманию искусства оказались Поль Сезанн и Лев Толстой. Есть у меня и собственное определение: искусство есть средство общения между людьми на эмоциональном уровне — с помощью ритмически организованного материала.

Вы известны в городе как друг, популяризатор и коллекционер творчества «Ордена непродающихся живописцев», или Арефьевского круга. Как получилось, что альма-матер этих андеграундных художников в 1944 году стала официозная средняя художественная школа при Институте имени Репина, вернувшаяся тогда из эвакуации в Ленинград?

Детям в этой «художке» полагалось усиленное питание, что в то голодное время особенно ценили родители — и стремились пристроить туда своих чад. А учились в ней знаменитые сегодня Александр Арефьев, Владимир Шагин, Валентин Громов, которые в дальнейшем стали моими друзьями. У нас совпало мировоззрение. Но все они были исключены за вольнодумство и стали проводить свои первые квартирные выставки. После в эту же школу пришли Геннадий Устюгов, Михаил Шемякин и Олег Григорьев, которых точно так же из нее изгнали. Кстати, о Григорьеве я пишу книгу — он больше известен как поэт, но был еще и замечательным художником.

Ваши старшие товарищи, художники Арефьевского круга, говорили о своей блокадной жизни?

Вспоминали, да. Арефьев рассказывал, что по Неве катались на волокушах — санках для перевозки грузов. И это среди многочисленных взрывов и с риском для жизни.

Почему, по-вашему, Арефьев искал сильных ощущений?

В этом проявлялся его характер. Еще когда Александр Дмитриевич учился в той самой СХШ, классу поставили натурщицу, которая, позируя, чувствовала себя явно некомфортно. Тогда Арефьев сказал одноклассникам: «Пойдемте живых рисовать!» Они залезали на дровяные склады во дворах — и так получали доступ к окнам с обнаженными телами. И под этими дровами он один раз чуть не погиб. И всегда Арефьев ходил как бы по краю ножа — он ведь два раза сидел в тюрьме: первый раз за подделку рецептов, когда увлекся морфием, а второй раз — обвиненный в покушении на мать — безвинно. Он прошел опыт лагерей — рубил уголь в Воркуте. Был жилистый мужичок, крепкий, хотел все познать. Но прожил всего сорок шесть лет. А мне вот удалось дожить до восьмидесяти.

Фото: Алексей Сорпов