Доктор исторических наук, заведующий кафедрой семитологии и гебраистики восточного факультета СПбГУ — настоящая легенда в своей области научных исследований и крупнейший на планете специалист по средневековым еврейским рукописям и инкунабулам.
У человека, который исследует древние манускрипты, особенно хочется спросить о том, кем он мечтал быть в детстве. Вряд ли вы ребенком думали о том, чтобы сидеть над рукописями?
Знаете, в детстве я был очень романтичным. (Улыбается.) Лет в четырнадцать-пятнадцать влюбился в русскую поэзию, перезнакомился с букинистами. Зарабатывая на книги, два лета трудился юнгой. В море меня отправил папа — не умеющего плавать еврейского мальчика. Там меня научили пить портвейн и познакомили с гулящими девками. Те меня любили: я был худенький, симпатичный, с пушистыми ресницами и вреда никакого не наносил. Я даже пошел работать на завод, в горячий цех, с идеей заработать 45 рублей, потому что именно столько на черном рынке стоил томик Цветаевой. А в десятом классе что-то щелкнуло, и я захотел узнать про евреев. И это осталось со мной на всю жизнь.
И вы стали учить иврит?
И я стал учить иврит. Подпольно, потому что в Советском Союзе делать это легально было затруднительно. Еще более проблематично, чем читать самиздат или ходить на рок-н-ролльные концерты. Но я учил этот язык и даже конспекты в институте записывал еврейскими буквами и справа налево. Годам к двадцати я уже четко понимал: единственное, чем мне хотелось бы заниматься в жизни, это старинными еврейскими книжками.
Как я понимаю, шансов получить официальную ставку научного сотрудника у вас было немного. Кто в те времена стал бы оплачивать изучение библейских свитков, или ранних изданий Талмуда?
Ну, да. Поэтому первые несколько лет я отработал в Библиотеке Академии наук чуть ли не грузчиком. Днем таскал тяжелые тюки с научными томами и продолжал зубрить еврейские глаголы, а вечерами подпольно преподавал карате: нужно было кормить семью. Применять навыки вне татами приходилось нечасто, и лишь во время службы в армии я выбил как-то зуб своему полковому офицеру.
И как долго продолжалась ваша служба грузчика-каратиста?
А наука о рукописях — это вообще довольно медленное занятие. Уже позже, в США, я как-то разбирал коллекцию, которая была доставлена из Египта еще перед Первой мировой войной. Причем до середины 1990-х она так и пролежала в сундуках никем не исследованная и не описанная. Помню, как при мне сундуки первый раз открыли, — пыль стояла такая, что я до сих пор лечусь от аллергии. Зато, получив, наконец, должность научного сотрудника в Институте восточных рукописей, я решил, будто очутился сразу в раю. Чуть ли не самая огромная в мире коллекция еврейских рукописей и инкунабул, располагавшаяся в бывшем дворце великого князя Михаила Николаевича на Дворцовой набережной, была в моем полном распоряжении. Рабочий день был ненормированный, читателей в библиотеке ИВР не было вовсе, под окнами ползла на запад неторопливая Нева, и счастливее меня человека на свете просто не существовало. Я перетащил в хранение кушетку, поставил чайник и радио и остался в своей еврейской библиотеке жить.
А что конкретно вы исследовали?
Сперва средневековые печатные книги. Потом древние библейские рукописи. В советские времена доступ к еврейским древностям, хранящимся в петербургских библиотеках и музеях, был почти полностью перекрыт. А потом, с началом перестройки, вдруг приоткрылся. Отлично помню, как в 1988–1989 годах со всего мира в наш город ехали ученые с горящими глазами: им выпал шанс увидеть рукописи, к которым прежде вообще мало кто прикасался.
Много в Петербурге таких раритетов?
Вы даже не представляете сколько. Самые древние библейские кодексы были переписаны приблизительно тысячу лет тому назад. И прежде чем советские библиотеки открыли доступ к своим хранилищам, ученым было известно всего десять таких манускриптов. Всего десять. А тут оказалось, что в одной только Публичке (ныне Российская национальная библиотека. — Прим. ред.) их сразу двести. Понимаете? В двадцать раз больше, чем во всех остальных собраниях мира, вместе взятых.
И вы в одиночку стали разбирать все это богатство?
Ну, не совсем, конечно, в одиночку. Хотя специалистов в этой области на свете действительно немного. Недавно меня позвали в Цюрих читать лекцию. И я вижу: они разговаривают со мной как с живым классиком. Я вдруг подумал, что и правда остался один. Второй на планете специалист по первым печатным еврейским книгам недавно вышел на пенсию, сказав перед этим: «Не говори мне больше про инкунабулы — хватит, все, не хочу».
Сколько времени вы изучаете манускрипты? Двадцать лет? Тридцать? Больше? Неужели вам было не жалко тратить годы и годы собственной жизни на эти пыльные страницы?
Знаете, совсем не жалко. (Улыбается.) Когда я был молод, смел и дерзок, я воспринимал старинные книги как детей, которые ищут моего покровительства. Сегодня я отношусь к ним как к источнику, который дает мне силы продолжать жить и не потерять себя. Именно эти книги меня и сформировали. А я лишь служу им, относительно верно.
Текст: Илья Стогов
Фото: Алексей Костромин
Комментарии (0)