Ресторатор Вадим Бордюг: «Предлагаю переименовать в честь Эйлера — гениального ученого и моего прадеда — набережную Лейтенанта Шмидта»

Леонард Эйлер внес фундаментальный вклад в математику, физику и астрономию, написал 850 научных работ, стал автором семи теорем, девяти формул, трех тождеств и множества других открытий. И хотя родился ваш предок в Базеле, четверть века жил в Берлине, но все же полжизни работал в Петербурге. Между тем улицы его имени в городе нет — это несправедливо?

Абсолютно! И не только в нашем городе, но и в России вообще нет никаких связанных с ним топонимов. Между тем даже в Алма-Ате, где он, разумеется, никогда не был, улица Эйлера существует. Мой девять раз прадед приехал в Петербург в возрасте девятнадцати лет, в 1726 году, жил и работал здесь четырнадцать лет (где-то в районе Академии наук, на Васильевском острове, вероятно, на набережной Большой Невы), обзавелся семьей, но затем был вынужден уехать.

Эпоха дворцовых переворотов и гонения на иностранцев сильно затрудняли занятия наукой, к тому же в этот момент он получил приглашение прусского короля Фридриха Великого перейти в Берлинскую академию наук, где он и прослужил следующие двадцать пять лет. А после воцарения Екатерины II вернулся в Россию.

Причем императрица, понимая значение Эйлера, который объединил в единую науку математику разрозенные до этого алгебру, геометрию, тригонометрию и другие дисциплины (мы до сих изучаем математику «по Эйлеру»), тогда согласилась выполнить все его пожелания относительно размера жалованья и назначения его сыновей на должности в Академии. Она встретила ученого как августейшую особу, пожаловала ему 8 тысяч рублей на покупку дома и даже предоставила во временное пользование одного из своих поваров. Следующие семнадцать лет Леонард Эйлер прожил в доме 15 по нынешней набережной Лейтенанта Шмидта, на котором установлена мемориальная доска и в котором сейчас размещается школа имени Бунина. В XVIII–XIX веках эта набережная от стрелки Васильевского острова и до Горного института называлась просто набережной Большой Невы, тридцать лет перед революцией она, как и соседний Николаевский мост, была Николаевской, а в 1918 году получила имя лейтенанта Петра Шмидта. Какое отношение имеет к Петербургу севастопольское восстание матросов Черноморского флота, которым он руководил? И было бы логично назвать в честь Эйлера не какую-то улицу в спальном районе города, а именно эту набережную, которая начинается от знаменитого «дома академиков» с 27 мемориальными досками на фасаде в память о живших в нем ученых.

А что думают по этому поводу в городской Топонимической комиссии?

Насколько я знаю, сейчас поднимается вопрос о возвращении набережной названия Николаевской, хотя одноименный с ней когда-то мост с 2007 года именуется Благовещенским.

В каком возрасте вы впервые узнали о своем родстве с Леонардом Эйлером?

В 1983 году, когда мне было семнадцать лет. Позвонил бабушкин брат инженер Фердинанд Оттен и спросил у моей мамы, кто из нас чем занимается, в частности, Дима — а меня в семье звали этим именем. Надо сказать, что дядя Фердинанд вел в те годы переписку с потомками Эйлера в Советском Союзе, Европе, Северной и Южной Америке и сумел найти около четырехсот наших родных по всему миру. Удивительно, как он не боялся поддерживать отношения с заграничными родственниками, после того как в сталинские времена расстреляли почти всех членов его семьи, носивших немецкие фамилии, — сам он уцелел только потому, что был отличным профессионалом и всю жизнь трудился главным инженером треста «Воркута-уголь». Я не придал этому значения, так как в семье было не принято рассказывать о наших корнях. Однако несколько лет спустя мне позвонил двоюродный брат Андрей со словами: «А ты знаешь, что в Доме книги продается наша родословная?» Я не поверил, но пошел в магазин и купил последний экземпляр биографического справочника Эйлера, изданного Академией наук к 275-летию со дня рождения и к 200-летию со дня его смерти. Открыл книгу и увидел в конце ее родословное древо, на котором нашел и маму, урожденную Ольгу Зеберг, и себя — я в ней обозначен как Дмитрий Бордюг, студент физфака ЛГУ.

Вы выбирали для учебы физический факультет, еще ничего не зная о родстве с Эйлером?

Нет. Так вышло, что я еще в девятом классе школы познакомился с Юрием Цолаковичем Оганесяном, научным руководителем Лаборатории ядерных реакций Объединенного института ядерных исследований в Дубне, выдающимся ученым, ныне академиком, в честь которого назван 118-й химический элемент таблицы Менделеева — оганесон.

Я мечтал работать у него, а он мне сказал, что берет к себе только выпускников ленинградских физфака ЛГУ или Политеха. Учась на четвертом курсе, я проходил практику в Радиевом институте. После окончания Университета поступил туда в аспирантуру и одновременно работал в Дубне в Объединенном институте ядерных исследований, лучшем на тот момент научном учреждении страны, где занимались ядерной физикой. И тут наступил 1991 год, когда все стало рушиться.

Пришлось уйти из науки и заняться бизнесом?

Да. Думаю, если бы тогда не завязал с наукой, был бы сейчас доктором наук, получал бы тысяч пятьдесят в месяц и жил бы до сих пор в коммунальной квартире на Казанской улице, 4, — я и сейчас в ней живу, только давно расселил и отремонтировал.

Пригодилось в бизнесе образование физика?

Конечно, общий системный подход очень важен. Занимаясь наукой, в силу своего миропонимания я считал, что раз уж проникал в глубины материи, будучи ядерным физиком, то разобраться с каким-то там бизнесом точно смогу. В тот момент я еще до конца не понимал, что одной из важнейших составляющих бизнеса является психология, а не только точный расчет и бизнес-план. Моим первым большим проектом была выставка итальянской компьютерной техники на Морском вокзале в 1992 году — многие до сих пор ее помнят. Спустя пару лет я открыл совместно с американцами первый ресторан «Сабвей» в России, на Невском, 20, в помещении бывшего кафе «Минутка», — он, кстати, и сегодня там находится. Дальше был фондовый рынок, я заработал тогда немалые деньги — в основном на акциях Сбербанка и «Газпрома».

Вы были председателем совета директоров сети пироговых «Штолле», а сейчас являетесь владельцем ресторана и пироговых «Линдфорс» — они тоже названы в честь ваших предков?

В пироговых «Линдфорс» висят портреты русского генерала Федора Линдфорса, который был смертельно ранен в 1813 году во время Битвы народов под Лейпцигом. Но я нигде не пишу, что являюсь его потомком. Я знаю, что это так, однако основные материалы семейного архива погибли: часть была утрачена в блокаду, но основная сгорела уже после войны во время пожара в доме бабушки — ее горю не было предела. По линии отца одним из наших предков был и Федор Штолле, владелец единственной платиновой фабрики в России и сети ювелирных магазинов. Находилась фабрика в районе Песочной набережной, и в свое время папина бабушка, Елена Штолле, показывала ему дома в центре Петербурга, когда-то принадлежавшие нашей семье. Будучи сотрудником КГБ, отец особенно не распространялся о своем происхождении, но, когда началась перестройка, он встречался с главным инженером советского предприятия, которое размещалось в бывших фабричных корпусах. Понятно, что о возвращении зданий не могло быть и речи — в нашей стране нет законодательной базы, позволяющей говорить о реституции. Никому отец не показывал и шлем от американского гидрокостюма, сразу после войны подаренный союзниками моему деду, — теперь он выставлен в зале ресторана «Линдфорс». Во время Второй мировой войны Леонид Николаевич Бордюг под прицелом немецких береговых батарей ночью выводил наши подводные лодки из акватории Финского залива. Это была работа смертника, потому что он включал прожектор на своем судне, показывая фарватер, лодки шли в указанном направлении, и, естественно, немцы лупили по ним из всех орудий — у деда были и ранения, и световые контузии глаз. Его отец, мой прадед, известный тенор Николай Кириллович Бордюг был до революции солистом Мариинского театра, дружил с Шаляпиным и Собиновым — фото с дарственными надписями сохранились в нашей семье, и мы также использовали их копии для оформления ресторана «Линдфорс», расположенного на улице Декабристов недалеко от театра. Кстати, брат прадеда уже в 1920-е стал директором Мариинского театра, который тогда придумали объединить с Театром Консерватории и Филармонией.

Не жалеете, что когда-то оставили науку?

Ощущение двоякое: занимался-то я физикой с удовольствием, но все же не чувствовал в себе искры божьей, которая позволила бы мне оставить значительный след в науке. Зато сейчас я состою в Ассоциации выпускников СПбГУ и учредил именную стипендию имени Эйлера для студентов физфака и матмеха — надеюсь, кому-то из них она поможет сделать серьезный прорыв в науке.

Текст: Виталий Котов

Фото: Александр Огурцов

Стиль: Эльмира Тулебаева