Почему нужно идти на выставку «Сад наслаждений Карлы Толомео»?

Я всегда любила писать и старалась соединять это увлечение со своей любовью к живописи. Поэтому сопроводительные тексты для своих самых важных выставок я всегда создавала сама. В последнее время множество проектов заполнили мое рабочее расписание, и вдруг я осознала, что не подготовила текст к этой этапной для меня выставке, являющейся одной из ключевых вех в моей жизни. Но его величество Случай позволил мне отодвинуть все свои дела.

Из-за шторма, который, как мне кажется, был ниспослан свыше, мой рейс до Буэнос-Айреса был отложен, и, к счастью, у меня оказался с собой ноутбук, чтобы заполнить несколько пустых часов размышлениями и воспоминаниями — и записать их.

В течение многих лет, в прошлом, которое так не похоже на современность, Россия была частью моей повседневной жизни. Все эти практически легендарные истории, которые мой муж (писатель Джанкарло Вигорелли – Прим.ред.) рассказывал по вечерам, все эти встречи с людьми, которые впоследствии стали частью моей личной мифологии.

Я писала картины и думала, что однажды пройдусь по улицам из его рассказов, побываю в березовом лесу, услышу стихи Пушкина, побываю на могиле Толстого. Я знала, что все это было предначертано, и однажды мы действительно сможем отправиться в Россию, где мои фантазии станут реальностью. В моем доме в Риме, а позднее — в Милане останавливалось много писателей из Советского Союза, который был тогда недоступен для нас.

Некоторые из них имели официальный статус в СССР. Я помню Чингиза Айтматова с его человеколюбием, помню его роман, главным героем которого является лошадь, который я читала своему отцу — опытному наезднику, когда он лежал в больнице. Эта книга вернула его из темноты и помогла ему поправиться.

Другие же писатели приезжали в Италию в самом начале своего эмигрантского пути, зная, что они никогда не смогут вновь возвратиться домой. Боль наполняла их глаза, когда они рассказывали о своей неразделенной любви, о наказании, которое вынудило их порвать с родной землей и жить в другой стране вечными изгнанниками. Я помню Аксенова, которого мой муж пригласил в Кортина-д’Ампеццо, где проходило вручение литературной премии.

Было лето, и итальянские писатели представляли себя, борясь за голоса публики. Мой муж и литература были единым целым (так же, как я — одно целое со своим искусством). В Кортине его слово было законом, он определял успех или провал романов, написанных за год. Он представил Аксенова взволнованному залу, и после первых слов люди прекратили улыбаться, поскольку они были поражены тем, что услышали. Это была речь о тяжелой жизни советской интеллигенции, о несвободе, лишении прав, невозможности издавать свои произведения, о гонениях, преследованиях за идеи, навязывании идеологии. Но это была также и речь о храбрости, трудном выборе и сохраненном достоинстве.

Над каждым из присутствующих повис вопрос: а смог бы я сохранить в таких условиях свою целостность, свою душу? Но многие предпочли бы не отвечать на него.

Например, такой гигант духа, как Анна Ахматова. Она была лишена паспорта и возможности передвигаться по своей стране, а также других элементарных прав и свобод; была сослана, у нее отняли рисунки, которые Модильяни, когда она была в Париже, посвятил ей в мгновения их взаимной страсти. Госпожа Фурцева вмешалась и вернула поэтессе ее паспорт.

Чуть позднее Анна Ахматова прибыла в Таормину, и уже в Италии была вознаграждена за свою поэзию. Она побывала в Риме, где делегация богатых коммунистов «Икра» попыталась встретиться с ней. При ней лучше было даже не произносить слово «коммунизм». И это — часть истории!

Такие люди, как Аксенов и Ахматова показали мне, что можно вытерпеть все страдания и не потерять своей души, не отречься от человечества, от веры, и продолжать воспевать величие народа, который настолько глубоко пустил корни в родную землю и родную культуру, что воздвиг этим самым памятник самому себе.

Я действительно почувствовала это существующее вне жизни и вне времени величие, когда посетила петербургский мавзолей, посвященный павшим на войне солдатам. И в зелени парка, в умиротворяющем спокойствии прекрасного солнечного дня я осознавала, что шагаю по земле, пропитанной болью и храбростью в те дни, когда жизнь отдельного человека вливалась в общий хор великой жертвы, которая навсегда останется в памяти русского народа.

Исходя из всего сказанного, можно понять мое взволнованное состояние, когда я совершенно случайно (а все великие истории начинаются со случайностей) была приглашена в Санкт-Петербург после обмена электронными письмами и первой встречи в моем ателье в Милане.

Мои работы не всегда легко понять, поскольку в отдельные моменты своей жизни я ощущала потребность создать нечто, что можно было бы определить не просто как «искусство», но что также могло бы органично вписаться в повседневное пространство, став тем, что расширит границы действительности и превратит ее в тотальную эстетическую экспрессию. 

Стул зарекомендовал себя как «идеальный предмет». Поэтому я захотела, чтобы он стал чем-то еще, чем-то, находящимся между вещью и не-вещью, не потеряв при этом своей функции. Трудно объяснить, почему в искусстве сегодня преобладают категории и почему у каждой категории есть своя «коробка», а у каждой «коробки» — свои законы.

Каноны формируются работниками культурной сферы, выступающими в качестве связующего звена между коллекционером и предметом искусства: живописным полотном, скульптурой, инсталляцией, идеей, которые обязательно должны быть расшифрованы, поскольку никогда не доступны для непосредственного понимания.

Стул может быть выставлен вверх ногами, может быть повешен под потолком или сломан. И в этом случае он может говорить об идее разрушения, утверждая концептуальную драму. Но если он превращается в черепах, расползающихся под звуки моцартовской сонаты, или в огромный синий цветок, или в гигантскую бабочку, становящуюся троном для самого взыскательного из эстетов — будет ли это когда-нибудь принято какой-либо категорией?

Сегодня забывают, что искусство — это свобода, новаторство, преобразование. Та Россия, с которой я познакомилась в Милане, увидела меня как дизайнера и приняла как художника. Она осознала уникальность моего творчества, которое все еще идет в русле традиционных форм искусства, где стул может выступить как главный герой, потому что в великой русской традиции объект часто становился выше своей функции.

Проходя по огромным залам Эрмитажа, по Летнему дворцу, я размышляла о понятии тотального искусства, которое изменило конструкцию фонтанов (совершенство механизмов которых до сих пор непревзойденно), облик зачарованных садов, малахитовых колонн. А еще я размышляла о восстановлении всего этого после разрушительных военных действий, о том, что это тоже искусство, которое рождено чувством уважения к своей истории, желанием сохранить ее и передать будущим поколениям.

Быть здесь, в Петербурге, со своими работами (а для меня они — часть жизни) — это значит осознать важность и совершенство своих субъективных рисунков, которые привели меня на эту землю, вписав мое прошлое в ее историю. Пускай опосредованно, но этот опыт абсолютно необходим для меня.

Выставка «Сад наслаждений Карлы ьТоломео» в Шереметевском двореце с 15 марта по 21 мая

Материал подготовлен на основе статьи Карлы Толомео для каталога выставки.