Дирижер-харизматик и революционер музыкального театра: Николай Луганский и Дмитрий Ренанский вспоминают Юрия Темирканова

Николай Луганский

Пианист, солист Московской государственной филармонии

Не могли бы вы рассказать о том, как познакомились с Темиркановым?

Как с выдающимся музыкантом и великим дирижером я познакомился с ним еще в детстве, когда видел его выступления по телевизору или вживую, на концертах. Лично же это произошло, кажется, в 1999 году, когда мы играли в курортном французском городе Монпелье, это был 2-й фортепианный концерт Рахманинова.

Для меня это было большое событие… любой инструменталист более или менее скептически относится к профессии дирижера (иногда заслуженно), а тут я встретился с человеком, который вдыхает совершенно иную жизнь в ткань музыки. Это произвело огромное впечатление.

После концерта состоялся ужин, где я увидел, что это человек колоссального обаяния, ума и чувства юмора (в том числе в отношении самого себя, чего у великих дирижеров я почти не встречал).

Что именно отличало Темирканова как дирижера?

Если бы это можно было передать словами, то никакого величия у Темирканова не было. Мы все прекрасно знаем, что невозможно создать из чего-то мертвого что-то живое. Темирканов умел своими руками превратить мертвый текст в живую музыку, уставших, не очень хотящих уже играть музыкантов — в огонь, свет, дыхание ветра. Честно скажу, я не знаю других таких дирижеров.

Наверное, это и есть главное его свойство — стихийное умение превращать мертвое в живое. При том, что у него был еще огромный музыкальный интеллект. При том, что он был умнейшим человеком, с которым было безумно интересно разговаривать, если, конечно, удавалось его разговорить. Мне повезло, у нас были хорошие отношения, и мы беседовали на самые разные темы — о Пушкине, о поэзии вообще, о Толстом, на самые разные темы.

Каким он был в работе?

Я не лучший человек, чтобы ответить на этот вопрос, хотя мы и много играли вместе, ведь я знал его только с начала 2000-х годов. Думаю, что Темирканов в 60–70-е работал одним образом, в 80–90-е — другим. Если говорить о том, что видел я, то он работал очень по-разному, в зависимости от настроения. Его действия было сложно предугадать, на что именно он обратит внимание.

Я помню, мы играли 1-й концерт Брамса с оркестром — это гигантский, сложнейший концерт, с огромной, сложнейшей первой частью. За ней следует вторя часть — медленная, которая многими [музыкантами] воспринимается как своего рода отдых. Так вот, Темирканов больше всего работал именно над тихим началом второй части. Это было очень неожиданно, но он был гением, так что ничего ожиданного от него быть не могло.

Есть разные архетипы дирижеров: харизматики, диктаторы, демократы. Каким был Темирканов?

Он, безусловно, был невероятно харизматичен, причем не прикладывал для этого никаких усилий — это естественным образом шло изнутри. Он, конечно, был диктатор. Но его особенность была в том, что при всей своей ярчайшей музыкальной харизме он мог принимать импульс со стороны. Я знал, что если от меня что-то исходит, если я решил в данный конкретный момент сыграть так, а не иначе, то он это примет. То есть это был обаятельнейший диктатор, который умеет слышать других.

Было ли так, что его видение какого-то произведения переворачивало ваше собственное?

Наверное, об этом можно говорить в тех случаях, когда я был слушателем, а не солистом, который играл с ним. Самый банальный пример — есть одно из самых часто исполняемых произведений «Шахеразада» Римского-Корсакова. Мы все ее знаем, непонятно, что там можно открыть. Когда ее играл оркестр Темирканова, я как будто впервые услышал эту музыку, хотя до этого слышал ее раз восемьдесят… До этого я не мог сказать, что «Шахеразада» — одно из моих любимых произведений, а сейчас могу.

Что касается совместных концертов… наверное, некоторые места из 2-й и 3-й симфоний Рахманинова я играю неосознанно теперь чуть иначе, после того как он обратил мое внимание на них. То же касается некоторых произведений Чайковского и Бетховена.

Что вам лично дал опыт работы с Темиркановым?

Помимо конкретных указаний относительно отдельных произведений… Я вам скажу, что он мне придал веру в себя. Каждое приглашение сыграть вместе, которое приходило от этого музыканта, придавало мне силу. Если такой человек меня зовет, значит, мне стоит продолжать этим заниматься.

Дмитрий Ренанский

Программный директор Пермского театра оперы и балета

Когда вы в первый раз увидели Темирканова?

Я помню это очень хорошо — это было самое начало 2000-х годов, концерт в Большом зале Петербургской филармонии. Тогда игралась программа с Первой симфонией Густава Малера. Это, кстати, была «коронка» Темирканова — в СССР Малера почти не играли (так уж исторически сложилось), при том что, вообще-то, это один из самых важных авторов филармонического репертуара в мире. Темирканов же был одним из немногих советских дирижеров, которые часто исполняли музыку Малера, и делал это незабываемо.

Я хорошо помню тот концерт. То, что делал Темирканов за дирижерским пультом, всегда было стилистически очень точно — и за этим было невероятно интересно наблюдать, особенно в музыке Малера с ее вавилонским смешением музыкальных языков. Оторваться было невозможно — третью часть из малеровской первой симфонии, знаменитый «Траурный марш в манере Калло» [в исполнении оркестра Темирканова], я, наверное, запомню на всю жизнь — это одно из самых сильных впечатлений юности.

Каково место Темирканова в истории русского музыкального театра?

Без Темирканова не было бы современного оперного театра — или он был бы совсем другим. К примеру, мы обычно связываем возрождение Кировского, затем Мариинского, театра с фигурой Валерия Гергиева, который возглавил этот театр в конце 1980-х годов. Но те 12 лет, которые во главе Мариинки стоял Темирканов (с 1974 по 1986), полностью преобразили театр.

К примеру, именно Темирканов стал инициатором и музыкальным руководителем знаменитой трилогии Андрея Петрова: «Петр I», «Маяковский начинается» и «Пушкин». Эти произведения представляли собой радикально новую форму современного музыкального театра — не оперы, не балеты, а принципиально новый формат, который на советской сцене смотрелся совершеннейшей новинкой. Сейчас об этих спектаклях помнят только исследователи театра, но импульс, который они дали, оказался страшно важен в будущем.

И, конечно, невозможно не сказать о дилогии спектаклей по операм Чайковского, которые идут на сцене Мариинского театра до сих пор — «Евгений Онегин» и «Пиковая дама». Темирканов выступил в них не только дирижером, но и режиссером. Примерно в эти же годы на Западе в таком же двойном амплуа работал Герберт фон Караян, но для советского театра это было, опять же, абсолютной революцией — когда дирижер единолично отвечает за весь спектакль в целом, когда постановка становится его тотальным авторским высказыванием. Темирканов вообще был редким западником на советской сцене.

Вы говорили о присущем Темирканову чувстве стиля, в чем именно он заключался?

Это очень личный, подчеркнуто субъективный авторский взгляд на исполняемую музыку, умение услышать самые затертые музыкальные произведения совершенно неожиданным образом. Этот сугубо «частный» характер трактовок Темирканова особенно выделялся на фоне, скажем, исполнительского стиля Евгения Мравинского — дирижера-диктатора, художника-демиурга, предлагавшего публике предельно объективистские трактовки произведений.

Как вам кажется, какие из этих авторских трактовок останутся в веках?

Я назову как минимум одну запись, которая совершенно точно останется навсегда. Это мировая премьера оперы Родиона Щедрина «Мертвые души» — последней великой русской оперы, написанной в ХХ веке. Исполнение, выпущенное в советские времена фирмой «Мелодия», и сейчас можно найти на стримингах — и по нему можно красноречиво судить о том, какого уровня музыкантом был Темирканов. Запись была сделана 41 год назад, но звучит так, будто была сделана вчера. Это невероятно современное музицирование, в котором есть невероятная энергия, зашкаливающая острота экспрессии. Оно ничем не напоминает о том, что происходило в те годы на советской исполнительской сцене, но очень похоже на записи наших современников. Первая аналогия, которая, как ни странно, приходит в голову, — трактовки Теодора Курентзиса, кстати, учившегося у того же легендарного педагога Ильи Мусина, что и Темирканов. За что мы любим интерпретации Теодора? За обостренность стиля, за невероятное чувственное переживание музыки. Именно с этим мы сталкиваемся, когда слушаем «Мертвые души» под управлением Темирканова.